Неточные совпадения
Хоть я и выписываю этот
разговор несколько в юморе и с
тогдашнею характерностью, но мысли эти и теперь мои.
Но была ли это вполне
тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в
разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих.
По обыкновению, шел и веселый
разговор со множеством воспоминаний, шел и серьезный
разговор обо всем на свете: от
тогдашних исторических дел (междоусобная война в Канзасе, предвестница нынешней великой войны Севера с Югом, предвестница еще более великих событий не в одной Америке, занимала этот маленький кружок: теперь о политике толкуют все, тогда интересовались ею очень немногие; в числе немногих — Лопухов, Кирсанов, их приятели) до
тогдашнего спора о химических основаниях земледелия по теории Либиха, и о законах исторического прогресса, без которых не обходился тогда ни один
разговор в подобных кружках, и о великой важности различения реальных желаний, которые ищут и находят себе удовлетворение, от фантастических, которым не находится, да которым и не нужно найти себе удовлетворение, как фальшивой жажде во время горячки, которым, как ей, одно удовлетворение: излечение организма, болезненным состоянием которого они порождаются через искажение реальных желаний, и о важности этого коренного различения, выставленной тогда антропологическою философиею, и обо всем, тому подобном и не подобном, но родственном.
Затем
разговор переменился. Февральская революция и 1848 год вышли из могилы и снова стали передо мной в том же образе
тогдашнего трибуна, с несколькими морщинами и сединами больше. Тот же слог, те же мысли, те же обороты, а главное — та же надежда.
Служив при одном из самых набожных царей русских, Замятня-Опалев привык употреблять в
разговорах, кстати и некстати, изречения, почерпнутые из церковных книг, буквальное изучение которых было в
тогдашнее время признаком отличного воспитания и нередко заменяло ум и даже природные способности, необходимые для государственного человека.
Обед прошел своим чередом. Я все понял. Порою мне думалось: зачем они, протестантки, молились за умершую? Потом мне подумалось, что это они молились и за меня и за других, «за всех». Мне припомнились первые дни и первые
разговоры в этом дорогом мне колыванском семействе, и
тогдашний вздох баронессы, и ее слова: «Спаси нас от них, но и их спаси от нас, потому что и мы слишком мало делаем или ничего не делаем».
Юрий понял, что
разговор идет о нем, и отвернулся от них в смущении, близком к непонятному страху. Но тотчас же, в тот же самый момент, как ему казалось потом, когда он уже взрослым проверял свои
тогдашние ощущения, над его ухом раздался равнодушно-повелительный голос Антона Григорьевича...
«Муж да жена — одна сатана», — вспомнила Серафима свою поговорку и весь
разговор на даче под Москвой, когда она рассеяла все его
тогдашние щепетильности и убедила взять у нее двадцать тысяч и ехать в Сормово спускать пароход «Батрак».
У Некрасова он держал себя очень тактично, с соблюдением собственного достоинства, в общий
разговор вставлял, кстати, какой-нибудь анекдотический случай из своего прошедшего, но никогда не развивал идеи, и человек, не знающий, кто он, с трудом бы принял его за радикала-народника, за публициста, которого цензура считала очень опасным, и
тогдашнего руководителя такого писателя, как Михайловский.
Он переживал тогда полосу своего первого отказа от работы беллетриста. Подробности этого
разговора я расскажу ниже, когда буду делать"resume"моей личной жизни (помимо журнала за тот же период времени). А здесь только упоминаю о чисто фактической стороне моих сношений с
тогдашними светилами нашей изящной словесности.
Помню
разговор в его кабинете, когда я познакомился с его московским приятелем Эдельсоном (впоследствии рекомендованным мне Писемским же как критик), о
тогдашнем фурорном романе Авдеева"Подводный камень", который печатался в"Современнике".
Ведь это был как раз поворотный пункт нашего внутреннего развития. Жестокий урок только что был дай Западом северо-восточному колоссу. Сторонников николаевского режима, конечно, было немало в
тогдашнем Петербурге. В военно-чиновничьей сфере они преобладали. И ни одного сокрушенного лица, никаких патриотических настроений,
разговоров в театрах, на улице, в магазинах, в церквах.
Тогдашний партер, и ложи, и галереи в антрактах гудели от
разговоров, смеха и возгласов.
Ко всему этому я был приготовлен и, как говорится,"куражу не терял". Сразу я направил наш
разговор на его
тогдашние работы. Он уже выпустил в свет и свою"Биологию"и"Психологию"и продолжал доделывать специальные части"Социологии".
Такая попытка показывает, что я после гимназической моей беллетристики все-таки мечтал о писательстве; но это не отражалось на моей
тогдашней литературности. В первую зиму я читал мало, не следил даже за журналами так, как делал это в последних двух классах гимназии, не искал между товарищами людей более начитанных, не вел
разговоров на чисто литературные темы. Правда, никто вокруг меня и не поощрял меня к этому.
У себя дома он всегда очень радушно принимал, любил
разговор на
тогдашние злобы дня, но революционером он себя тогда не выказывал ни в чем. Все это явилось позднее. Даже и в мыслительном смысле он не считался очень радикальным. В нем еще чувствовалась гегельянская закваска. Воинствующей публицистикой он в те годы не занимался и к редакции"Современника"близок не был.
Разговор Дюма был чисто литераторский, не столько преисполненный самовлюбленности и славолюбия, сколько соперничества с своим
тогдашним главным соперником по сцене — Сарду. Вот остроумное сравнение, какое он сделал постройке всякой пьесы Сарду...
Владимир Иванович попал в эмиграцию из-за горячего сочувствия польскому восстанию. Это послужило толчком дальнейшим его житейским мытарствам. В России он не сделался вожаком ни одной из
тогдашних подпольных конспирации. Его платформа была сначала чисто политическая; а о марксизме тогда еще и
разговоров не было среди нашей молодежи.
Пушкин, отправляясь в Болдино (в моем, Лукояновском уезде), живал в Нижнем, но это было еще до моего рождения. Дядя П.П.Григорьев любил передавать мне
разговор Пушкина с
тогдашней губернаторшей, Бутурлиной, мужем которой, Михаилом Петровичем, меня всегда дразнили и пугали, когда он приезжал к нам с визитом. А дразнили тем, что я был ребенком такой же «курносый», как и он.
И
разговоров таких у нас никогда не заходило. Не скажу, чтобы и любовные увлечения играли большую роль в
тогдашнем студенчестве, во время моего житья в Казани. Интриги имел кое-кто; а остальная братия держалась дешевых и довольно нечистоплотных сношений с женщинами. Вообще, сентиментального оттенка в чувствах к другому полу замечалось очень мало. О какой-нибудь роковой истории, вроде самоубийства одного или обоих возлюбленных, никогда и ни от кого я не слыхал.
Но, оправившись, он успел завязать с Горлицыным интересный
разговор, в котором выказал ум Свой, знание, людей и образование, довольно редкое в
тогдашнее время.